В 2021 году Ольга Рихтер попала по распределению в социально-педагогический центр в Жабинку. Сначала была не против — хотела помогать людям, но за время работы разочаровалась в том, как устроена система. Она рассказала «Зеркалу», как приходилось держать семьи в статусе «социально-опасное положение» ради статистики и как недоработки соцзащиты привели к трагедии в маленьком агрогородке.
«У директрисы сын с детства болел раком, и она хотела помогать другим»
Изучать социальную педагогику Ольга Рихтер начала фактически случайно. Сначала собиралась поступать на журналистику в Брестский государственный университет имени Пушкина, но оказалось, что в тот год на эту специальность не набирали. А социальная педагогика была новым направлением, на которое активно звали абитуриентов. К тому же у Ольги хватало баллов, чтобы попасть туда на бюджет. После университета она хотела заниматься сиротами, но комиссия по распределению решила иначе. Так в августе 2021 года Ольга вышла на работу в Жабинковский районный социально-педагогический центр (СПЦ). В коллективе было шесть человек: юрист, два психолога, два социальных педагога и директорка.
— Первое впечатление было достаточно позитивное, — рассказывает беларуска. — Тогда организацию возглавляла хорошая директриса, которая пришла из райисполкома. У этой женщины сын с детства болел раком, они боролись лет до 20, у него было несколько ремиссий. И потом она поняла, что хочет помогать другим. Поэтому была идеальной начальницей, давала нам свободу, все спорные моменты спокойно обсуждала.
Но нагрузка на социального педагога ложилась немаленькая, вспоминает Ольга. В первую очередь нужно было вести семьи со статусом «социально-опасное положение» (СОП). За центром, в котором работала собеседница, закреплены те из них, в которых есть дети до трех лет или поступившие в колледж подростки. На тот момент в Жабинке таких семей было около десяти, и каждую нужно было посещать два раза в месяц. Если ребенок ходил в сад или школу, то им занималось учреждение образования, а представители СПЦ должны были только прийти с ними и составить акт перед постановкой в СОП.
— Помимо этого, нужно было вести социальные расследования. Проще говоря, если поступала информация, что отца или мать видели пьяным, жалуются соседи, то нам нужно разобраться, что происходит, — объясняет она. — Также готовили материалы для советов профилактики. Плюс кружки на базе нашего центра. У меня сначала было два (для малолетних преступников и родителей, чьи семьи в социально-опасном положении), но потом оставили только детей. Из-за возраста взрослые ко мне просто не шли — ну как я в 22 года буду говорить 40-летней женщине, каким образом и кого ей воспитывать. Вдобавок было бесконечное количество отчетов, которые требовал областной СПЦ. Спустя почти год такой работы я пошла к руководству и попросила кого-то в помощь. Мне дали еще одного сотрудника, мы разделили эти задачи, и оставшееся время все было идеально.
Но примерно тогда же, вспоминает Ольга, сменилось руководство. После этого, по ее словам, от сотрудников стали больше требовать выполнения плана, чем концентрироваться на помощи семьям.
«Приехали — у ребенка огромный фингал под глазом, мама плачет, что отец их бьет»
Бóльшую часть времени Ольге приходилось работать с семьями в СОП. В идеале этот статус нужен, чтобы защитить детей, говорит собеседница. Критерии, по которым может дойти до СОП, «достаточно неплохие», добавляет она. Например, если ребенок бродяжничает или совершил попытку суицида. Тогда соцработники должны помочь урегулировать ситуацию в семье. Или они видят, что родители финансово не справляются (в доме пустой холодильник и нечем кормить детей). Или если взрослые больше одного раза замечены нетрезвыми. Но в этом случае нужно документальное подтверждение.
— Кроме милиции, его никто не может дать. А они часто не носят с собой алкотестер, еще что-то. Даже если в больницу поступает женщина в состоянии алкогольного опьянения и у нее есть ребенок, врачи не имеют права сообщать о ее состоянии: это нарушение врачебной тайны, — говорит беларуска.
Если есть подобные систематические нарушения, социальный педагог готовит документы со всеми подтверждениями и СПЦ проводит совет профилактики. Дело рассматривают и решают, пойдет ли оно дальше. Если да — случай семьи отправляется в специальный координационный совет, в который входят сотрудники райисполкома и люди, проводившие соцрасследование. Как уточняет собеседница, если доходило до такого, семью почти всегда ставили в СОП. По правилам, сначала в таком положении семья находится три месяца, дальше — проверка. Если все хорошо — его снимают, если нет — продлевают еще на три месяца. А после, если ничего не меняется, забирают детей.
— Например, у нас были ситуации, когда ты приезжаешь — и там просто ужас. Мать пьет, еды нет, — описывает женщина. — У одной семьи мы как-то забрали детей и отвезли их в больницу — и это было уже четвертое изъятие у этих родителей.
Ольга вспоминает, что поставить в СОП могли и на основании «психологического насилия». Такой аргумент использовали, когда было понятно, что проблема есть, но доказать ее иначе не могли.
— Когда работаешь с такими семьями, со временем появляется что-то вроде чуйки. Видишь, что как бы все хорошо, но есть ощущение, что что-то не так, — объясняет она. — Был случай, когда мы приехали в глухую деревню. И вроде все нормально. Да, грязно, но там трое маленьких детей до трех лет, а у старшего какое-то генетическое заболевание. Соседи говорят, что отец пьет, но его никто словить не может. Тогда мы написали, что в семье психологическое насилие. И чуйка не подвела. Поставили в социально-опасное положение, через неделю приехали снова, потому что переживали, — а у ребенка огромный фингал под глазом, мама плачет, что отец их бьет.
На время работы Ольги пришлась и трагическая история из агрогородка Большие Яковчицы Жабинковского района в феврале 2023 года. В тот день два брата, шести и восьми лет, играли на улице, но вечером не вернулись домой. О пропаже детей сообщила бабушка. Позже их тела обнаружили в пруду на соседнем участке — вероятно, мальчики проверяли лед на прочность и провалились под него. С этой семьей собеседница знакома: по ее словам, первого ребенка та женщина родила еще до 18 лет. Но так как семья стояла в СОП, молодой маме не отдали малыша — она могла забрать его из приюта только после совершеннолетия. Но этого жительница агрогородка не сделала. В итоге мальчика усыновили другие люди.
— Когда случилась трагедия, детей было трое, — рассказывает Ольга. — Мы их не раз забирали, хотели лишить ее родительских прав. Я сама один раз оформляла изъятие. Но из-за бюрократии до лишения не дошло. В день трагедии эта женщина была в Жабинке, употребляла алкоголь. Когда все случилось, младший ребенок был неделю с бабушкой, а потом его забрали. Прошло полгода — мать не делала ровным счетом ничего, чтобы исправиться. По хорошему ее должны были лишить родительских прав за оставление сыновей в опасности. Но не стали, и насколько я знаю, она потом забрала младшего. Сейчас у нее двое детей: на момент трагедии она была беременна девочкой.
«Руководству не нравилась та или иная семья — мы должны были их „утопить“»
Свою работу Ольга называет важной, но добавляет: помимо реальной помощи, часто занимались не тем. Например, могли специально ставить семьи в СОП, чтобы соответствовать плану.
— Дело в том, что зарплата сотрудников СПЦ зависела в том числе от количества семей в СОП. Если их слишком мало, ты теряешь деньги. А их и так немного: когда я уходила, ставка социального педагога составляла 514 рублей. Поэтому существовало негласное правило, и почти в 80% мы ставили или оставляли в этом статусе, притягивая за уши. Были семьи, которые по 11 лет стояли, просто для статистики, — говорит она. — К тому же бывало, что главной специалистке отдела образования не нравилась та или иная семья. И мы должны были их «утопить», найти причину.
Беларуска приводит пример: по ее словам, подобный статус получила семья женщины, выросшей в детдоме. У нее был маленький ребенок, и иногда она могла выпить условный бокал пива вечером, рассказывает Ольга. Но, по ее словам, к матери было предвзятое отношение из-за того, что она сама из детдома. И хотя других оснований не было, посчитали, что малыш в опасном положении.
— Или вообще нормальная семья, у них правда все хорошо. Но один раз отца поймали в парке с друзьями с алкоголем, а второй раз он с кем-то подрался, но в протоколе написали про нетрезвое состояние. И мы тоже поставили их в СОП, потому что у мужчины два протокола за нахождение в общественном месте в нетрезвом виде, — говорит собеседница. — Мне это не нравилось. Я с самого начала хотела помогать семьям, поэтому старалась объяснять людям их права, рассказывать, куда жаловаться.
При этом часто бывало, что с семьями, на которые, наоборот, стоило обратить внимание, ничего не делали, заявляет женщина.
— С настоящими алкоголиками что-то сделать сложнее: нужно, чтобы их нетрезвое состояние подтверждалось документами. А это может сделать только милиция, но они часто игнорировали такую свою обязанность. Или если у родителей задержка психического развития, это тоже не является основанием. Хотя иногда, когда заходишь к ним в дом, смотришь вокруг и думаешь: можно, пожалуйста, я заберу этого ребенка? — говорит Ольга. — А вместо этого мы часто занимались другим.
После постановки в СОП коммуникация соцработников с семьей не заканчивается, говорит Ольга. Наоборот, ее становится больше. По словам собеседницы, контролем за тем, исправляются ли родители, общение не ограничивается.
— Можно сказать, что ты живешь с этой семьей, вы становитесь очень близкими, — делится женщина. — Два раза в месяц нужно прийти к ним в гости, и один раз в месяц отец и мать приходят на консультацию в СПЦ. Ты знаешь все об их проблемах, пытаешься помочь.
Ольга признается, что за два года в центре у нее не было проблем с родителями, к которым приходила. Беларуска уверена, что причина простая: она старалась мягко общаться с ними, а не запугивать.
— И когда к людям хорошо относишься, к тебе — так же. Поэтому меня ни разу никто не выгнал, никогда не возникало конфликтов, — рассказывает она. — Другую коллегу могли и послать, и еще что. Но мне кажется, что она просто ненавидела такие семьи. Например, была женщина, к которой несколько лет не могли попасть в дом, просто не пускала соцслужбы, потому что боялась, что заберут детей. А я пришла, объяснила, что наша цель вообще-то ее снять с СОП. Ведь все в порядке: в доме чисто, она работает. Нам нужно это зафиксировать и убрать этот статус. Она пошла на контакт, и через какое-то время так и сделали.
«Чувство отчаяния, что ты не можешь ничего сделать»
К родителям, которые доходят до СОП (в большинстве случаев причиной становится алкоголь), Ольга пытается относиться с пониманием. Рассказывает, что чаще всего подобное встречается в деревнях.
— Потому что там просто нечем заняться. В деревне — пять домиков и магазин. А что ты будешь делать по вечерам, если до города 70 километров и маршрутка два раз в день ходит? Огород полоть, который прополол уже десять раз? — задается вопросом она. — После СПЦ я на несколько месяцев устроилась в бар и поняла, что, когда тяжело, алкоголь действительно расслабляет. И я могу понять женщину, которая отработала день в колхозе, пришла домой и банально не может сериал посмотреть, потому что нет кабельного и интернет плохо ловит. И что ей делать? Тем более что привычка пить передается из поколения в поколение.
Сфера деятельности собеседнице нравилась, и она хотела бы оставаться в ней. Но спустя два года распределения беларуску уволили. Как Ольга сама утверждает, причина в том, что она «помогала семьям, а не работала на статистику».
— Я искала себе место в этой сфере дальше, мне нравилось общаться с людьми. И даже в такие сложные моменты, как изъятие детей, я старалась помочь, объяснить ситуацию, — говорит женщина. — Но потом все же стало понятно, что система не меняется. Часто было состояние безысходности, чувство отчаяния, что ты не можешь ничего сделать. Ты пытаешься сделать что-то хорошее, но многое решают «выше». Например, коллега часто давала заключения, что детей нельзя отдавать в семью, и я на это никак не могла повлиять.
О своем уходе беларуска не жалеет. Говорит, хотя помогать и хотелось, она быстро поняла, что «денег в СПЦ точно не будет». Поэтому отучилась на мастера депиляции и после увольнения нашла себе новое место.
— Я не работаю с 2023 года, но до сих пор поддерживаю связь с некоторыми семьями, спрашиваю, как дела, — признается Ольга. — Или, например, я веду книжный блог, и мне в Instagram пишут: «Ой, вы так интересно рассказываете, но так давно к нам не заходили, мы скучаем».
