Власти стараются, чтобы россияне не замечали войну, а люди стараются привыкнуть к ней и жить обычной жизнью. Однако есть те, кто так сделать не может, — прежде всего, жены, матери и другие близкие оказавшихся на войне или в армии в военное время. Казалось бы, они должны были переосмыслить отношение к происходящему — но нет, показало исследование «Лаборатории публичной социологии» (PS Lab). «Важные истории» публикуют фрагменты отчета.
В октябре 2023-го — марте 2024 года сотрудницы PS Lab провели 25 глубинных интервью с родственниками, членами семей и близкими военнослужащих. Социологи изучали, как родственницы попавших в армию мужчин пытаются вернуть их домой и как опыт взаимодействия с государством отразился на их отношении к российскому политическому режиму и к войне против Украины. Среди собеседников были и те, чьи проблемы не были связаны с войной (например, матери срочников, проходивших службу на территории России и не получивших необходимую медицинскую помощь во время службы). Их опыт тоже важен для понимания.
Доверяй, но проверяй
Матери срочников не предполагали, что война может как-то повлиять на службу их сыновей: им или «не приходило в голову», что их детей могут отправить в зону боевых действий, или же они полагались на уверения чиновников в том, что такое невозможно. Показательно, что трое из шести срочников, с матерями которых удалось поговорить PS Lab, избежали попадания в зону боевых действий лишь по удачному стечению обстоятельств.
Оправдывающих войну матерей объединяло базовое доверие к государству (и, соответственно, его институтам, в частности, армейской службе), которое не исчезло даже тогда, когда они столкнулись с нарушениями в отношении своих детей (например, неоказание им медицинской помощи). Они, в отличие от противников войны, не доверявших государству ни при каких обстоятельствах, полагали, что в армии их дети находятся под надежной защитой. Поэтому они и их дети не рассматривали возможность уклониться от призыва или мобилизации, даже если имели на то основания.
Ну, мы законопослушные граждане, поэтому, естественно, N-го числа он явился. И как мы могли… Бежать, прятаться — нет, конечно (ж., около 45 лет, юрист).
Это говорит Ольга, мать срочника, который должен был получить непризывную категорию из-за хронического заболевания, но все же был признан годным военной комиссией. Но и у мобилизованных, и их родственников — не-противников войны похожая позиция. И дело тут вовсе не в деньгах, как могло бы показаться: доход семей информанток PS Lab был выше среднего по региону, и выплаты, которые они стали получать после мобилизации, не повлияли (или повлияли незначительно) на их материальное положение.
Мы не имеем права отказаться… Нас зарплата, скажем так, не интересовала. Конечно, у меня был очень сильный удар, шок, потому что единственный ребенок, единственный сын… Ну, раз повестку прислали, значит… Как говорится, «родина сказала „Надо“ — значит, надо» (ж., около 50 лет).
Говорит Евгения и признается, что существенная часть зарплаты ее сына, а в первые два месяца службы — и ее собственной, уходила на покрытие расходов, связанных с войной. А ведь сын из-за проблем со здоровьем не должен был оказаться даже на срочной службе, не говоря уже об участии в боевых действиях.
Оправдывающие войну матери начинали действовать, когда понимали, что их сыновьям грозит реальная опасность, например, из-за резкого ухудшения здоровья или угрозы отправки в зону боевых действий. Ирина еще в начале службы сына узнала, что его собираются отправить на границу с Украиной, да еще и туда, где недавно разбомбили палаточный лагерь российских военных. Она попыталась уточнить ситуацию, и чем больше она узнавала, тем страшнее ей становилось:
Когда его забрали, сразу же ему сказали, что поедет служить в Крым. <…> Я стала смотреть информацию… и вроде бы как успокоилась. <…> Но потом вдруг я узнаю, что те дембеля, которые стояли там на границе… Их разбомбили вдруг. И якобы есть жертвы. <…> Ну конечно, я посмотрела в интернете эту информацию. Там не нашла. Соответственно, возможно, ее не выложили. Я нашла кучу другой зато информации, которая меня повергла в шок. <…> Ну, я поняла, что это территория небезопасная для нахождения детей (ж., около 44 лет, инспектор по качеству на заводе).
Эта ситуация разрешилась сама собой: сын Ирины заболел перед отправкой в палаточный лагерь. Но не всем так повезло. Вот что рассказала Анна, мать срочника с непризывным заболеванием, о своих попытках добиться медицинского обследования сына:
У него начались проблемы с ногами, у него вены, ему становилось все хуже и хуже. Он уже с трудом передвигался. <…> И вот тут я уже начала бить в колокола, понимая, что его даже не кладут в госпиталь (ж., около 50 лет, администратор в школе).
Сын Анны провел значительную часть службы в различных медицинских учреждениях, в одном из которых его избили, чтобы он «не жаловался», но диагноз и необходимую медицинскую помощь он смог получить только после демобилизации. Истории, рассказанные матерями срочников, показывают: армия легко принимает тех, кто не должен там оказаться, но с трудом отдает их обратно.
«Правды нет и не будет никогда»
Опыт взаимодействия с российской государственной системой не привел матерей, оправдывающих войну, к радикальному переосмыслению своих взглядов и отношения к государству. Иногда матери, несмотря на испытания, которые пришлось пройти им и их сыновьям, продолжали верить в то, что система работает так, как и должна, — за исключением, конечно, эксцессов. Например, Анна, чей сын фактически превратился в инвалида во время срочной службы, осталась убеждена в необходимости опыта службы в армии для любого мужчины.
— Очень много нам пришлось пережить в силу того, что все не верили [что мой сын болен]. Думали, что он все косит.
— Вы как-то стали по-другому видеть то, что происходит в разных государственных структурах?
— Нет, я не изменила [своего мнения]. Должен служить, должен. Армия учит очень многому. Это было, есть и будет. <…> Армия — это должен каждый мужчина пройти. Он становится взрослее там. <…> Единственное, что все-таки плохо с лечением в армии, потому что нехватка медикаментов, не особо обращают внимание на них (ж., около 50 лет, администратор в школе).
Даже в тех случаях, когда люди стали более критически смотреть на вещи, они не могли четко сформулировать свою критику по отношению к государству и армии. Например, Евгения, чья история во многом похожа на историю Анны, за исключением того, что здоровье ее сына резко ухудшилось после того, как тот был мобилизован, а не во время срочной службы, так ответила на вопрос о своем отношении к армии и государству:
— У меня папа всегда говорил: «Дочка, правды нет и не будет никогда, тем более на войне». <…> Больше не знаю, как ответить. <…> Привожу пример: получил сын травму там, защищая родину, а никаких выплат ему больше не положено. Он угробил свое здоровье. Ушел здоров, а теперь и зрение у него упало, и все, и речь пропала. Но государство сказало: «Если бы ранили его, то он бы получил. А так — нет». Как можно относиться и о чем говорить, скажите? (ж., около 50 лет).
Ничего хорошего про опыт взаимодействия с госструктурами Евгения сказать не может. Но у нее нет слов, чтобы четко сформулировать это недовольство. Ее отношение изменилось не в лучшую сторону, но вопрос о том, кто несет ответственность за ситуацию с ее сыном, остается без ответа. Недаром она начинает свое рассуждение с отсылки к отцу, который сказал, что «правды не будет никогда»: это безличная конструкция, констатирующая несправедливость мира и невозможность что-либо с ней сделать.
Женщины видят проблемы в армии. Вот как рассуждала о них Ирина, сына которой отправили служить в Крым:
Там [в армии] очень много всяких проблем. И если правительство как бы рассчитывало, что оно будет объявлять такие боевые действия — надо было как-то получше подготовиться. Потом меня очень удивляет тот факт, что на этой войне очень мало детей чиновников… СМИ так говорят о патриотизме… А сейчас получается, что наших детей, которых загнали туда, — [воюют] просто мобилизованные. Где наша тогда контрактная армия? (ж., около 44 лет, инспектор по качеству на заводе).
Ирина видит и некомпетентность, и фальшь: армия оказалась неподготовлена к войне; в зону боевых действий отправляют обычных людей, а не профессиональных военных, и уж точно — не детей чиновников; все слова про патриотизм — обман. Но она не против войны, которая могла повлиять (но не повлияла) на службу ее сына, а ее недовольство вызвано тем, что ее сын мог бы быть отправлен в зону боевых действий.
Неготовность обвинить в своих бедах государство и осудить войну происходит, с одной стороны, из опыта взаимодействия с государством — сбивающего с толку и часто бессмысленного. Кого винить, если не всегда понятно, что случилось и к кому обращаться? С другой стороны, в этой неготовности к обвинению отражается представление многих людей о государстве как о непредсказуемой силе, которая действует по каким-то своим законам: забирает детей, перемещает их, возвращает их покалеченными, мертвыми или не возвращает вовсе. С таким государством бесполезно бороться, поэтому его бесполезно и критиковать — так рассуждают многие матери мобилизованных и срочников. Разве что иногда можно попробовать добиться от него небольших уступок.
Право матери и жены
Страх перед государством отступает, когда возникает угроза жизни для детей (или когда эта жизнь уже отнята). В каком-то смысле «право матери» является частью негласного контракта с государством: оно может забирать детей на время, но не навсегда.
«Ведь это же не просто так, 20 лет растить, растить, а потом — раз! — и похоронить не пойми как», — говорит Антонина, мать срочника, который погиб при невыясненных обстоятельствах в военной части незадолго до окончания службы. Она даже чувствует себя вправе судиться с государством и планирует это сделать.
Похожая ситуация с женами мобилизованных. Именно бессрочность мобилизации, а не она сама стала основной причиной возмущения женщин, присоединившихся к «Пути домой».
Без этого человека мне безумно одиноко. Я просто понимаю, что это мой родной человек, без которого я просто не могу, и очень хочется, чтобы он был дома. А такая несправедливость, что мобилизованные и большинство контрактников служат без сроков, это для меня просто, ну, какой-то нонсенс. Ну и соответственно, именно из-за этого решила хоть что-то пытаться искать [способы вернуть его] (ж., около 20 лет, студентка).
Василиса в ходе интервью отмечала, что у нее и у ее мужа есть права, которые государство нарушает, но единственное право, на реализации которого она решила настаивать, было связано с ограничением по времени вмешательства государства в их жизнь:
У него [мужа] есть право знать, на сколько вы его туда забрали. У меня есть право знать, на сколько вы отняли у меня близкого человека (ж., около 31 года, домохозяйка).
Среди участниц движения больше противниц войны, чем среди матерей срочников, но их недовольство прорвалось примерно через год после мобилизации, когда стало ясно, что государство не собирается возвращать им мужей. Свое возмущение они выражали емкими метафорами: «узаконенное рабство», «крепостное право», «бесконечная кабала». Вот как это описала Ника:
— Когда примерно баланс изменился, что уже вот точка кипения, и готов на больше, чем раньше?
— Наверное, когда был год с момента частичной мобилизации, это октябрь, наверное, конец октября 2023 года. Произошли уже ну вот такие изменения, наверное, в сознании. Больше стало приходить, что нет, все-таки наших ребят не вернут.
Последней каплей стала «Прямая линия» с Путиным 14 декабря 2023 года, на которую участницы движения возлагали большие надежды. На канале был размещен призыв писать на «горячую линию президенту» с вопросами о том, когда будет проведена демобилизация. Однако Путин эти вопросы проигнорировал, как и тему демобилизации в целом.
Это как такой, знаете, всегда лучик надежды. Но он не состоялся. И я смотрела, и просто мне было… Не то что он даже просто об этом не сказал… Мы надеялись, что он хотя бы ну чего-нибудь там, блин, придумает. Допустим, скажет, что «ой, ну вы потерпите еще чуть-чуть, но сейчас»… Ну, чего-нибудь такое хотя бы. Он вообще ничего не сказал. <…> Ну просто, да, [как будто мы] пыль под ногами какая-то. Изгои (ж., 26 лет, не работает).
«Нас заживо похоронили, и терять больше нечего», — описывает свою реакцию на «Прямую линию» Мила. Некоторые уставали от изнурительной борьбы с государством — бесконечного поиска информации, звонков, писем, встреч. Василиса была готова прекратить любую политическую деятельность, если ее муж вернется домой:
Я это не скрывала… если мне скажут, типа: «Б**дь, за**ала, мы тебе вернем мужа, но ты закроешь рот» — поверьте, я закрою рот! Я продамся! Я продамся, ради него продамся. Я буду ходить за Путина, за «Единую Россию», я, блин, стану возле военкомата с флаерами, буду раздавать, типа, «идите, ребята, воюйте» (ж., около 31 года, домохозяйка).
Часть женщин измучились, поделилась наблюдением Снежана (30 лет, продавщица): «У меня тоже был такой период: вот что угодно, лишь бы его вернуть. С чертом хоть договариваться буду, только чтобы его вернуть. Но это уже от отчаяния».
Некоторые же участницы движения, наоборот, начинали с индивидуалистических требований — и постепенно переходили к более общим:
Тут тоже произошел переломный момент. Наверное, это было в конце [2023] года… Изначально были требования: замените наших на других и воюйте дальше, если вам это угодно. Сейчас уже люди более как-то так стали относиться… Я все чаще и чаще встречаю позиции, наверное, схожие с моей, что, ну, сколько можно, как бы, наверное, пора сворачивать эту всю лавку, как бы совсем, и не кошмарить людей, просто дать жить спокойно (ж., 32 года, юрист).
Закрались сомнения
Столкновение с реальностью заставило женщин по-новому взглянуть на государство и войну. Они перестали безоговорочно доверять официальной информации.
Ну, если ты раньше думал такой: «Ну, власть норм, она тебя не трогает, и ладно». Живешь себе свою жизнь. А тут как бы они тебе предла… ну как бы такие: давай ты нам поможешь. Забрали и потом просто начинают тебя ногами пинать и еще носом тыкать. И, естественно, ты уже начинаешь в любом ее действии сомневаться. И думаешь: «Вот тут они меня так обманули — а, наверное, они и на Украине не такие святые» (ж., 26 лет, не работает).
Те, кто не интересовался политикой, новостями, стали следить за происходящим, в том числе с помощью оппозиционных медиа.
Мой день начинается с новостей с телевизионных… Потом это телеграм-каналы, плюс я еще смотрю новости с украинской стороны. Вот тут как бы не знаю, правильно, нет, но я всегда рассматриваю несколько… с нескольких сторон. <…> Потому что вот я смотрю, ну, смотрела, Соловьева — господи, ну я прям не могу. <…> У нас там все хорошо, у нас там все есть: и РЭБы, и тому подобное. А ты такая сидишь думаешь: б**дь, где? (ж., около 31 года, домохозяйка).
Василиса на протяжении всей беседы постоянно возвращалась к официальному патриотическому взгляду, подчеркивала, что была и остается патриоткой своей страны, однако критиковала государство, заимствуя элементы оппозиционного языка с его словарем прав, свободных выборов и доказательств фактами. Перед президентскими выборами она поддержала кандидатуру Бориса Надеждина. Он не был допущен до выборов, а одним из обвинений в его адрес со стороны провластных СМИ было то, что он «навальнист».
Докажите, что это «навальнисты». Докажите. <…> Ну не совсем там все плохо у него с избирательной кампанией, что он начал встречаться с участницами «Путь домой». Да? Ну, то есть, вы хотите сказать, что Надеждин у нас тоже там, как и Навальный, его ждет та же судьба тогда? То есть вот ваши честные выборы, о которых нам всем говорят?
Василиса жалела, что не знала о том, что в Москве и Петербурге проходили митинги против мобилизации: она была готова в них участвовать. Она возлагала ответственность за свою неосведомленность на государство, препятствующее распространению информации и репрессирующее независимые медиа и журналистов, которые «говорят правду».
При этом Василиса не хочет «быть врагом» государства и полностью поддерживает Путина. Именно за него она собиралась голосовать на предстоящих выборах («он заварил эту кашу, только ему сейчас это и расхлебывать»). Затем она добавила:
Мы победим, и в этом никаких сомнений лично у меня, как у русского человека, как у патриота своей страны, просто нету. Мы победим. Просто какой ценой? В моем населенном пункте мы похоронили уже четырех. Самое обидное вот для меня: она все равно кончится за столом переговоров. Мы победим. Мы победим. Мы заберем эти области, возможно, даже больше. Но все закончится подписанием договоров.
История Василисы наиболее показательна: она не перестала быть лояльной политическому режиму, но стала меньше доверять государственным институтам и представителям власти; не переосмыслила своего отношения к войне, но осознала, что не готова жертвовать ради нее своим благополучием.
Антонина, похоронившая сына-срочника и планирующая судиться с государством, тоже оправдывает войну и даже считает ее справедливой и необходимой мерой. Таких людей, кто борется с государственной машиной за своих близких, одновременно поддерживая войну, оказалось много, и это противоречие шокировало столкнувшихся с ним противников войны.
И когда ты начинаешь общаться с солдатскими матерями, очень многие… кто-то был за войну. То есть они говорят: «Да нет, война — ладно, главное, чтобы наших туда детей не забрали». То есть много было таких мам (Инна, около 43 лет, домохозяйка).
Главное право: на частную жизнь
Разочарование в государстве не привело к радикальным изменениям отношения к войне. Те, кто уже был против нее, укрепились в своем мнении; те, кто колебался, склонились к более отрицательной оценке войны; а те, кто был за, до сих пор считают, что Россия должна победить. Изменения во взглядах сводятся в основном к переосмыслению отдельных аспектов войны.
То, что многие даже спустя два года с начала войны не понимают ее причин и целей, не считают, что они могут повлиять на ее исход, и ждут ее завершения, стало для них лишь еще одним доводом в пользу того, что их близким не место на войне. Почему тогда в ней должны участвовать и погибать обычные люди?
Девочки [участницы «Пути домой»] ходили в Министерство обороны, и им там сказали, типа: демобилизация подразумевает обвал фронта. Ну так это не наши проблемы. Это вообще не наши, это ваши проблемы, это ваш фронт. Вы на что рассчитывали, когда людей из гражданских брали? Что они вам его должны дотянуть до конца? (ж., 34 года, домохозяйка).
В сегодняшней России «права личности» или «гражданские права» не являются общими ценностями. Они могут обрести смысл, если речь идет о правах, связанных с частной жизнью. Это безопасность детей в случае солдат-срочников, а участницы «Пути домой» часто описывали мужчин как детали отлаженной семейной машины: заберешь мужчину из семьи — и маленькое семейное предприятие пойдет под откос.
Мне прямо важно, чтобы демобилизовали всех призванных мужчин, чтобы наша армия была из военнослужащих, кто добровольно изъявил желание служить, а не так, что вырвали мужчин из семейной жизни на… более года. Каждая семья, естественно, нуждается за это время в чем-то, какие-то бытовые моменты, еще что-то (Ника, 32 года, юрист).
Обязанности мужчин в отношении государства — например, необходимость защищать его в военное время — не уступают по важности их обязанностям перед семьей. Вот как описывает разговор с чиновником Василиса, одна из наиболее провоенно настроенных информанток:
Он такой: «А у вас какие-то проблемы?» Я говорю: «Второй год отца нет, мужа нет, я одна все на себе тащу как бы, я не железная». И вообще, у него, помимо того, что у него есть обязанность по Конституции Российской Федерации защищать Родину, у него есть еще и права. У него есть право и обязанность его, обязанность воспитывать нашу дочь. Почему я это делаю одна? (ж., около 31 года, домохозяйка).
В авторитарных странах протест часто возникает в результате вторжения государства в частную жизнь людей. Недаром в России на протесты выходили те, чье повседневное существование оказывалось под угрозой из-за действий государства или частных компаний: пенсионеры, которым отменяли льготы; дальнобойщики, которым ввели дополнительные сборы; жители домов, подлежащих реновации; жители района, где собрались построить что-то «грязное» — свалку или мусоросжигательный завод.
Война стала для некоторых таким событием: она нарушила их право на неприкосновенность частной жизни.
